Её жизнь в искусстве: образование, карьера и семья художницы конца ХIХ – начала ХХ века - Олеся Авраменко

трагичному для самой художницы (и ее семьи) стечению обстоятельств, которое помешало ей стать замужней женщиной. Ее родственники долгое время участвовали в судебной тяжбе за наследство, и этот унизительный для семьи процесс не позволял ей выходы в свет: посещать балы, салоны и другие аристократические мероприятия. В первых опубликованных изданиях дневника[103] эти факты из биографии семьи Башкирцевых-Бабаниных-Романовых были тщательно цензурированы[104].

Тем не менее именно консервативные родственники (мать и тетя) Башкирцевой после скоропостижной смерти художницы в 1884 году при участии французского публициста и писателя Андре Терье подготовили к публикации дневник[105], который Башкирцева вела и страстно желала опубликовать на протяжении всей жизни, сконструировав тем самым первый в своем роде образ художницы последней трети XIX столетия. Именно эта версия дневника стала предметом длительных споров о личности, судьбе и творчестве Башкирцевой, представляя ее как многогранную, сложную и противоречивую фигуру, не только целеустремленную, цельную и волевую, готовую преодолевать сопротивление семьи или общества ради профессиональных высот, но и одновременно как капризную и самовлюбленную девушку, от праздности и богатства бросающуюся в разные творческие области и романтические приключения.

Самый известный на сегодня автопортрет Марии Башкирцевой «Автопортрет с палитрой» (1883, Музей изящных искусств им. Жюля Шере, Ницца) отражает решимость молодой девушки стать профессиональной художницей. Башкирцева изобразила себя на темном фоне, с убранными волосами, с палитрой и кистями в руках и в рабочем черном халате (блузе) – в похожих платьях изображены женщины-художницы в другой ее работе «В студии» (1881, Художественный Музей Днепра).

Но в этом автопортрете отражено не сожаление об оставленном, а скорее тревога за будущее: на страницах дневника художница еще с 1880 года (когда был окончательно поставлен диагноз «туберкулез») постоянно задается вопросом, хватит ли времени на поставленные в живописи задачи? Это портрет-заявление, портрет-манифест. Такой автопортрет можно назвать профессиональным. Фигура художницы практически растворяется в мрачном темном фоне, поглощающем ее правую руку. В ее позе нет ни кокетливости, ни самолюбования. Строгая постановка вполоборота лишает зрителя возможности оценить платье, прическу или фигуру девушки. Более того, Башкирцева, будучи во время создания автопортрета 24 лет от роду, пишет заметные седые пряди в волосах. Лицо, тщательно выписанное на фоне единственной яркой детали – белого воротника, также лишено какого бы то ни было кокетства: взгляд направлен скорее внутрь себя, нежели на зрителя, но выражение лица сосредоточенное и тревожное. Через год после создания этого автопортрета Башкирцевой уже не будет в живых.

В силу ли выбора карьеры профессиональной художницы или в силу трагических обстоятельств ее жизни Башкирцева не вышла замуж и не создала семьи. Но после замужества судьба многих художниц не была завидной: новоиспеченная жена, погружаясь в семейную жизнь, часто бросала занятия искусством. Если не после замужества, то после рождения первенца. Также часто замужняя художница становилась объектом карикатур[106] и насмешек за то, что продолжала учиться и рисовать. Такое положение вещей как оставление женой собственной карьеры в угоду мужу (социальным нормам) было общим для России и многих других стран Европы.

С развитием российского художественного рынка, корпоративной среды и ростом профессионализации и компетенций мужчины на рубеже веков начинает складываться и вербализоваться стереотип «идеальной жены» художника. В мемуарной литературе конца XIX – начала XX века мы встречаем образ неплохо образованной, но скромной, миловидной (но не роковой красавицы), хозяйственной и заботливой женщины, безусловно любящей своего мужа и всячески угождающей ему. Постоянное отсутствие мужа в связи с работой жена воспринимает с пониманием и легкостью, перенимая на свои плечи все хозяйственно-бытовые, материальные и воспитательные неурядицы и справляясь с ним практически в одиночку.

Например, о первой жене Ильи Репина – Вере Алексеевне Шевцовой – так писала дочь Павла Михайловича Третьякова Вера Зилоти:

«…как-то раз в Москве мы с сестрой Сашей заехали к Репиным. Вера Алексеевна, сидя случайно со мной одной в столовой, говорила мне, как она, после целого утомительного дня, уложив свою ватагу ребят, измученная, садится за этот стол помолчать и прийти в себя в тишине. “И вот придет Илья, начнет рассказывать о своей работе в тот день над своими картинами – и усталость моя мгновенно исчезает. Ложусь спать счастливая, полная энергии на будущий день. Тогда я забываю и свое, надоевшее мне лицо, которое утром, когда я причесывалась, приводило меня, в зеркале, прямо в отчаяние своей некрасивостью…” А как она была мила! Она осталась для меня идеалом душевной женственности, идеалом подруги художника!»[107].

Восторженные воспоминания Зилоти напоминают рассказ о жене Валентина Серова Ольге Федоровне Трубниковой, записанный ее названной сестрой Марией Яковлевной Симонович:

«Миниатюрная, с мелкими чертами лица, большими серыми глазами около маленького остренького носика была похожа на голландку, что муж ей неоднократно и говорил. Не имея никаких запросов к своей собственной жизни, она служила Серову, как отклик всех его художественных желаний и обставила его жизнь во вкусе, который ему подходил»[108].

В книге «Русские жены. Недостижимый идеал» авторы Е. Н. Обоймина и О. В. Татькова в пассаже о жене Бориса Кустодиева Юлии Кустодиевой (в девичестве Прошинской) приводят такую цитату:

«Много лет назад один старый художник наставительно говорил невесте молодого коллеги: “С чего начать жене художника? Научиться мыть мужу кисти. И чтобы как следует! Это дело кропотливое, оно берет много времени, и тратить свое драгоценное время на это художнику грешно”»[109].

Кому принадлежат эти слова, авторы книги не указывают. Этой фразы достаточно для того, чтобы описать широко бытующий стереотип о жене как помощнице художника-мужчины, имевший место в художественном сообществе рубежа веков. Во многом этот стереотип зеркально отражал представления разночинной интеллигенции с той лишь разницей, что под служением в случае жены художника понималось служение не обществу, а мужу и семье[110].

Неудивительно, что эти установки влияли на художественное сообщество. Например, далеко не все поступившие в Академию девушки оканчивали полный курс и достигали прежде желаемых званий. Как отмечал в бытность преподавателем Академии Илья Репин: «Да, я знаю как женщины… Выйдут замуж, муж, семья, а живопись забыта…»[111]. Женщина ввиду этого имела меньше возможностей участвовать во внутренних конкурсах Академии (например, чтобы ее работу купил государственный музей). Она не могла выиграть стипендию на обучение и получить заграничный пенсион, не имея диплома[112].

Одним из удивительных исключений из академической истории России XIX века была художница Софья Васильевна Сухово-Кобылина (1825–1867). Она получила хорошее домашнее образование, но этого, конечно, не было достаточно для поступления в Академию художеств. На руку Сухово-Кобылиной сыграло ходатайство академика и художника